В сознании современного человека особо осмысливается исторический аспект существования Советского государства в 20-30 годы прошлого столетия. Этот период в исторической науке вспоминается, как период массовых репрессий. До сих пор в нашем обществе не сложилось целостной позиции в оценке причин этого явления. Нет однозначной позиции и у историков. Для более четкого понимания этих исторических процессов следует учесть, что волна массовых репрессий не представляла собой целостную картину. Классически в этом отношении данный исторический период разделен на три этапа: это так называемый красный террор (1918-1922 гг.), политические репрессии 20-х годов и Сталинские репрессии, среди которых печально известен «большой террор» 1937-1938 гг. В задачи доклада не входит характеристика каждого периода. Мы лишь кратко рассмотрим предпосылки, а они общие, напрямую связанные с марксистской теорией классовой борьбы, в которой Маркс, критикуя Гегеля, считал невозможным примирение классов, Ленин воплощал это в жизнь, а Сталин как бы завершил, если следовать букве Конституции 1936 года, которая на практике никуда не исчезла, а лишь трансформировалась, усилилась и впоследствии перешла на уровень Международных отношений.

Если брать историю РПЦ в XX веке, то, конечно, есть такие уроки, которые следует усвоить. В частности, в начале XX века связь Церкви с государством была слишком сильной, это хорошо известно. Фактически Православная Церковь представляла собой часть государственного механизма, ведомство по делам культов. Такая сильная связь и подчинение Церкви государству привели, с одной стороны, к серьезному внутрицерковному кризису, к отчуждению значительной части верующих от Церкви. С другой стороны, после резкого изменения социального строя это позволило новой власти обвинить Церковь в том, что она является орудием прежнего, свергнутого режима, и распространить свои репрессии на этот старый государственный механизм – на Церковь. Вот подобной – слишком тесной – связи и даже в какой-то степени подчинения Церкви государству в любом случае нужно избежать.

Другой урок относится, пожалуй, к 1920–1930 годам: с одной стороны, это было время героического стояния многих тысяч верующих, десятков и сотен тысяч священнослужителей и мирян за Церковь. Этот урок – подвиг новомучеников – обязательно нужно учитывать, пропагандировать его. До сих пор он очень мало не только изучен, но и введен в живую жизнь Церкви – у каждого исторического прихода были свои новомученики, и люди, которые сейчас посещают данный храм, должны знать эти имена и духовный подвиг пострадавших за веру для того, чтобы быть готовыми в будущем, возможно, использовать что-то из этого опыта; во всяком случае память об этих людях должна жить дальше. С другой стороны, 20-е–30-е годы – это время церковных расколов и разделений, которых тоже нужно избегать в будущем. Для этого нужно изучать историю этих явлений, в некоем смысле полезных для Церкви и, к счастью, в основном изжитых, но все-таки не полностью. Расколы и разделения были как внутри страны, так и за границей; в частности, так называемая евлогианская ветвь РПЦ, Западноевропейский экзархат, до сих пор остается отделенной от единой Русской Церкви и находится сейчас в юрисдикции Константинопольской Патриархии.

Но как выстраивало Советское Государство свое отношение к религии? Уже в начале 1918 года (20 января) был издан «Декрет об отделении церкви от государства и школы от церкви». В этом документе, несмотря на его, казалось бы, нейтральный характер, религиозные объединения лишаются статуса юридических лиц и лишаются права собственности [п.12]. Документ стал полной неожиданностью во всех отношениях, поскольку после Октябрьской революции как такового видимого изменения отношения к религии заметно не было: большевики вполне официально готовились к рождественским праздникам и выделяли деньги на эти мероприятия, в школах еще проводились елки с участием духовенства, и даже В.И.Ленин взял «непродолжительный рождественский отпуск».

Этот документ вызвал следующее: в царской России Церковь была крупным собственником-землевладельцем, Декрет о земле полностью национализировал эту доходную часть, а значит, большинство монастырей потеряли средства к существованию и содержанию недвижимости, впрочем, которой тоже вскоре окажутся лишены.

Митрополит Петроградский Вениамин (Казанский) после появления в печати проекта Декрета обратился в Совнарком с письмом, в котором, в частности, говорилось: «Осуществление этого проекта угрожает большим горем и страданиями православному русскому народу… Считаю своим нравственным долгом сказать людям, стоящим в настоящее время у власти, предупредить их, чтобы они не приводили в исполнение предполагаемого проекта декрета об отобрании церковного достояния.»[1]

Официального ответа не последовало, но В. И. Ленин, ознакомившись с письмом, своей резолюцией призвал коллегию при Народном Комиссариате юстиции поскорее подготовить декрет об отделении Церкви от государства[2].

Заслуживает внимание диссертация на соискание доктора исторических наук Соколова А.В., в которой он полагает, что первоначальным инициатором разработки этого документа стал петроградский священник, настоятель Церкви Преображения Господня, Михаил Галкин. В ноябре он направил в совнарком письмо, в котором попросил привлечь его к активной деятельности и жаловался, что живет «с тяжелым камнем полного неверия в политику официальной церкви». «Меня тянет к живой работе, – сетовал Галкин. – Хочется строить, бороться, страдать, торжествовать, а я в своей рясе живой мертвец» . Священник предложил правительству предпринять несколько немедленных шагов: организовать «Комиссарство по делам культов», как можно скорее занять Обер-прокурорский дом на Литейном проспекте (опечатав все хранящиеся там дела) и реквизировать Петроградскую синодальную типографию». Кроме того, автор недвусмысленно дал понять, что на должность главы «Комиссарства по делам культов» претендует он сам. Галкин также попросил опубликовать свою прилагавшуюся к письму статью, осуждавшую постановления Поместного Собора о правовом положении Православной церкви. Галкин отметил, что «с духовенством только темная, суеверная, обманутая, почти языческая масса, для нея нужен и важен лишь религиозный фетиш, а там безразлично, будет ли это всероссийский патриарх или даже бык Апис из Мемфики». Галкин призвал снять с духовенства все льготы в отношении несения им денежных и натуральных повинностей, включая призыв на военную службу. В том числе митрополитам, архиепископам, епископам, архимандритам и протоиереям предписывалось немедленно «возвратить» золото, серебро, бриллианты и другие драгоценности своих митр, клобуков, панагий, посохов и крестов в народную казну, «опустевшую в годину великих потрясений».

Духовенству священник Галкин рекомендует носить рясы только в храмах, в других местах одевать «общегражданское платье». А самым последний пункт предлагает ввести в Российской Республике с 7 января 1918 года григорианский календарь. В конце ноября 17-го ЦИК рассматривает это обращение, которое вскоре печатается в «Правде» и вызывает широчайший общественный резонанс. Можно по-разному относиться к этому почину, но подобные письма со стороны духовенства были не редкостью, так, автором диссертации упоминается не кто иной, как архиепископ Димитрий (Абашидзе), который еще в мае 1917 года присоединяется к призыву Таврического съезда духовенства и мирян нести «на алтарь Отечества драгоценности и жертвует свою бриллиантовую панагию». Да что там говорить! Ознакомившись с документами епархиальных съездов, проходивших после свержения монархии, обнаруживаешь, что практически во всех резолюциях этих собраний высказывается восторг по поводу происходящих событий. Приведу пример резолюции Екатеринославского епархиального собрания представителей клира и мирян, принятой и подписанной делегатами оного в марте 1917 года:  «Ввиду неуместности дальнейшего сбора на построение памятника в честь Дома Романовых, собрание постановило просить Епархиальное начальство собранные на эту цель суммы обратить на постройку памятника освобождения Русской Православной Церкви от государственного гнета, для чего поручить Епархиальному комитету разработать проект постройки в г. Екатеринославле и представить к следующему епархиальному собранию»[3].

Изучая исторические документы, следует признать, что большинство духовенства и представителей иерархии с воодушевлением встретили отречение Российского императора Николая II, возможно, они надеялись на какие-то реформы и изменения или руководствовались иными какими-нибудь мотивами. Также после Октябрьской революции не все быстро поняли, что, собственно говоря, произошло, в Центральном Государственном архиве Казахстана, сохранился документ, из которого следует, что Настоятель Вознесенского кафедрального собора, протоиерей Алексей Шавров, обращается в Совет Народных Комиссаров Туркестанского края с просьбой об увеличении жалования духовенству, на что получает ответ о невозможности удовлетворить обращение в связи с «декретом об отделении Церкви от Государства». Таким образом, мы видим, что в тот период у общественности не было ни более или менее сходной оценки происходящего, ни адекватной реакции на изменение политической жизни в стране. Мало того, даже в среде русской эмиграции встречаются очень неожиданные оценки происходящего в Советской России. Так, двоюродный дядя Николая II, Великий князь Алексей Михайлович Романов в 1933-м году в своих воспоминаниях напишет: «Мне пришло в голову, что, хотя я и не большевик, однако не мог согласиться со своими родственниками и знакомыми и безоглядно клеймить все, что делается Советами только потому, что это делается Советами. Никто не спорит, они убили трех моих родных братьев, но они также спасли Россию от участи вассала союзников.

Некогда я ненавидел их, и руки у меня чесались добраться до Ленина или Троцкого, но тут я стал узнавать то об одном, то о другом конструктивном шаге московского правительства и ловил себя на том, что шепчу: «Браво!». Как все те христиане, что «ни холодны, ни горячи», я не знал иного способа излечиться от ненависти, кроме как потопить ее в другой, еще более жгучей.

Не важно, что я был великий князь. Я был русский офицер, давший клятву защищать Отечество от его врагов. Я был внуком человека, который грозил распахать улицы Варшавы, если поляки еще раз посмеют нарушить единство его империи. Неожиданно на ум пришла фраза того же самого моего предка семидесятидвухлетней давности. Прямо на донесении о «возмутительных действиях» бывшего русского офицера артиллерии Бакунина, который в Саксонии повел толпы немецких революционеров на штурм крепости, император Николай I написал аршинными буквами: «Ура нашим артиллеристам!».

Сходство моей и его реакции поразило меня. То же самое я чувствовал, когда красный командир Буденный разбил легионы Пилсудского и гнал его до самой Варшавы. На сей раз комплименты адресовались русским кавалеристам, но в остальном мало что изменилось со времен моего деда. Мне было ясно тогда, неспокойным летом двадцатого года, как ясно и сейчас, в спокойном тридцать третьем, что для достижения решающей победы над поляками Советское правительство сделало все, что обязано было бы сделать любое истинно народное правительство… Россия больше никогда не опустится до положения мирового отстойника. Ни один царь никогда не смог бы претворить в жизнь столь грандиозную программу, потому что его действия сковывали слишком многие принципы, дипломатические и прочие. Нынешние правители России — реалисты. Они беспринципны — в том смысле, в каком был беспринципен Петр Великий. Они так же беспринципны, как западные железнодорожные короли полвека назад или банкиры сегодня, с той единственной разницей, что в их случае мы имеем дело с большей человеческой честностью и бескорыстием»[4].

Таким образом, в осмыслении этого периода даже у современников и участников с разных сторон не имеется однозначной оценки, её не будет позже, нет и сейчас.

Отделяя политику и экономику, основной темой следует рассмотреть вопрос политических репрессий. Поскольку тема доклада обозначена широко, я лишь изредка буду ее сужать в тех местах, где следует поставить акценты на репрессиях против духовенства и верующих Православной церкви.

Первое официальное заявление церкви по поводу террора было озвучено в патриаршем послании от 19 января 1918 года, в котором Святейший Тихон в достаточно жесткой форме анафематствовал участников кровавых расправ.  Однако в связи с усиливающимся давлением на святителя, его позиция по отношению к новой власти смягчалась в сторону поиска компромиссных решений. По мере превращения большевистской партии из небольшой организации в мощную силу, фактически правившую страной, Патриарх и его окружение начали использовать тактику сочетания признания новой власти с отстаиванием самостоятельности Церкви, опираясь на провозглашенный принцип отделения ее от государства. В послании от 8 октября 1919 Патриарх призвал духовенство «уклоняться от участия в политических партиях и выступлениях», подчиняться «велениям» советской власти. Несмотря на все препятствия Церкви в годы граж­данской войны удавалось сохранять многие свои структуры. Продолжали функционировать тысячи домовых храмов, действовали богословские учебные заведения, осуществлялась религиозная благотворительность, устраивались общегородские крестные ходы.

Достигнув к началу 1934 года своего очередного пика, гонения на Церковь постепенно ослабели. С весны происходит определенное изменение отношения к религиозным организациям в СССР. В руководящих органах партии, в том числе в Политбюро ЦК ВКП(б) консолидируется умеренная группа во главе с Сергеем Кировым, недовольная многими левацкими перегибами в области внутренней политики. На отношение к Церкви повлияло не только некоторое общее смягчение внутренней политики, но и перемены на международной арене — установление дипломатических связей с США, приход в Германии к власти фашистов, а в более глобальном плане отказ по существу от концепции разжигания «мировой революции»[5]. Однако уже с 1935 года партийная линия в отношении церкви вновь ужесточилась. В одном только 1937 году было закрыто более 8 тысяч церквей, ликвидировано 70 епархий и викариатств, расстреляно около 60 архиереев. В ноябре 1995 года председатель Комиссии при президенте по реабилитации жертв политических репрессий Анатолий Яковлев привел данные: за годы советской власти в СССР были уничтожены 200 тысяч священнослужителей, еще полмиллиона подверглись репрессиям. Но эта информация явно неточна, хотя она касается представи­телей всех конфессий. В указанную цифру включены, вероятно, и православные церковнослужители: псаломщики, дьячки, сторожа храмов, а также миря­не, проходившие по церковным делам. Наиболее точными представляются подсчеты Комиссии по реабилитации Московского Патриархата — 350 тыс. репрессированных за веру к 1941 (в том числе не менее 140 тыс. священнослужителей). Из них 150 тыс. было арестовано в 1937 (80 тыс. расстреляно). Последняя цифра почти совпала с данными, указанными Яковлевым — за 1937-1938 гг. репрессировано 165,2 тыс., в том числе 106,8 тыс. расстреляно. К осени 1938 г. антирелигиозная политика государственных органов достигла пика своего развития. 7 октября Президиум Верховного Совета РСФСР постановил отменить положение о комиссиях по рассмотрению религиозных вопросов. Это означало уничтожение самой возможности контакта Церкви и государства. К тому времени в среде партийного и советского актива получило распространение мнение о необходимости полной ликвидации законодательства о культах и, в частности, постановления «О религиозных объединениях» 1929 года. С таким предложением к Иосифу Сталину обращался, в частности, секретарь ЦК ВКП(б) Георгий Маленков. Выдвигалось и требование «покончить с органами управления церковников, с церковной иерархией».

Однако разгром церковной организации не привел к желательным для советских властей результатам. С уничтожением большей части духовенства не исчезла потребность огромного количества людей в вере, она лишь принимала другие формы. Наглядно показали истинную ситуацию в стране результаты переписи 1937 года, включавшей вопрос о религии. Из 98 412 тыс. опрошенных 55 278 тыс. (56, 17%) заявили о своей вере в Бога. Неудача планов искоренения религии становилась все более очевидной. И уже в конце 1938 года появились первые симптомы намечавшегося нового изменения курса государственной политики по отношению к религиозным организациям в СССР.

Великая Отечественная Война значительно изменила состояние всей общественной жизни в стране. Ослабло давление и на религию. Будучи в опасном положении, государство использовало все возможности для патриотического поднятия народного духа, и церковь, униженная под тяжелейшим гнетом государственной машины, активно включилась в борьбу с фашизмом. В этот исторический период, касательно темы нашего исследования, вызывают интерес послания митрополитов Сергия (Страгородского), патриаршего Местоблюстителя и Сергия (Воскресенского), Экзарха Прибалтики.  Уже 22 июня 1941 г. Сергий (Страгородский) составил послание пастырям и пасомым, в котором была сформулирована его позиция по отношению к почти полностью уничтожившему Русскую Православную Церковь коммунистическому государству в момент, когда самому этому государству стала угрожать опасность быть уничтоженным в войне с внешним врагом. Формулируя свою позицию от имени Русской Православной Церкви, испытавшей в предшествующие двадцать лет невиданные в своей истории гонения от коммунистического государства, митрополит Сергий (Страгородский) ни разу не упомянул в своем послании ни об этих гонениях, ни о самом существовании в России богоборческого государства, но в то же время весьма двусмысленно, по мнению протоиерея Георгия Митрофанова, отождествил это государство, уничтожавшее его отечество и его народ, с этим отечеством и этим народом[6]. В этот же период, в 1942 году, Московской Патриархией издается книга «Правда о религии в СССР». Главной целью этого издания было влияние на международные круги и русскую эмиграцию с целью улучшить репутацию СССР для ускорения открытия второго фронта[7]. В этой книге также ничего не говорилось о действительном положении церкви.

Заслуживает особого внимания записка другого митрополита Сергия (Воскресенского) «Церковь в СССР перед войной», представившая исчерпывающую картину состояния церковной жизни в СССР к началу 1940-х гг., которая стала уникальным свидетельством о положении Церкви в условиях коммунистических гонений, сравнимым по глубине анализа и обоснованности своих выводов лишь с «Посланием соловецких епископов» 1926 г. Однако если «Послание соловецких епископов» предлагало программу развития церковной жизни в рамках тех экклезиологических и церковно-политических принципов, которых придерживались церковные иерархи, в дальнейшем находившиеся в оппозиции политике митрополита Сергия (Страгородского), то записка митрополита Сергия (Воскресенского) подводила объективные и далеко неутешительные итоги результатов именно той политики, которая проводилась обоими митрополитами Сергиями на протяжении предшествующих лет.

«Большевики поставили себе целью уничтожить христианство, — писал митрополит Сергий (Воскресенский). — Это ясно всякому, кто отдает себе отчет в сатанинской сущности большевизма… Свои удары большевизм направил на все стороны церковной жизни. Он разогнал, сослал, истребил почти все духовенство и выделявшихся своей Церковной работой мирян; закрыл все монастыри и почти все храмы; ликвидировал все учебные и благотворительные учреждения Церкви; экспроприировал церковные имущества; запретил церковную печать; лишил верующих права вести религиозную пропаганду, т. е. права защищать и распространять свою веру; организовал и повел неистовую пропаганду безбожия… Посильно замедлить, затормозить предпринятое большевиками разрушение Церкви всегда было главной задачей Патриархии. Она стремилась оградить догматическую чистоту и каноническую верность Православия, одолеть схизмы, сохранить канонически законное преемство высшей церковной власти, удержать канонически законное положение Российской Церкви среди прочих автокефальных Церквей и довести, таким образом, Церковь до лучшего будущего, когда, после крушения большевизма, Церковь могла бы вновь воспрянуть. Чтобы работать над выполнением этой задачи, Патриархии, прежде всего, надлежало сохранить собственное существование, которому грозила большая опасность… Ценой политической декларации митрополита Сергия была куплена легализация Патриархии и освобождение Церкви от обновленческого засилия. По этому типу строились и в дальнейшем отношения между Патриархией и Советской властью. Когда большевики требовали от митрополита Сергия каких-либо политических шагов, то он принимал их требования лишь под условием тех или иных послаблений Церкви… Согласившись на компромисс, на какие-либо уступки Церкви, большевики затем обманывали Патриархию, делая эти уступки иллюзорными… Нужно сказать, что и самая легализация Патриархии не оправдала на практике тех ожиданий, которые первоначально на нее возлагались. Легализована была не Православная Церковь как целое, а именно лишь Патриархия… Работая в Патриархии, мы сравнивали свое положение с положением кур в садке, из которого повар выхватывает свою очередную жертву — одну сегодня, другую завтра, но не всех сразу. Мы прекрасно сознавали, что большевики терпят существование Патриархии только ради собственных выгод, преимущественно пропагандных, и что нам приходится быть почти бессильными зрителями постепенного удушения Церкви большевиками. Но, ради Церкви, мы все же мирились со своим унизительным положением, веря в ее конечную непобедимость и стараясь посильно сохранить ее до лучших времен…»[8]. Несколько позже митрополит Сергий (Воскресенский) напишет более конкретно: «…В течение многих лет несли мы в советской России бремя церковного служения, подвергаясь неоднократно, как и другие, тяжким унижениям, тюремным заключениям и всяческим насилиям, тайным и открытым. Об истребительности большевистского гонения на церковь неопровержимо свидетельствуют сотни тысяч казненных, умученных, заточенных и сосланных страдальцев за веру. Ничего подобного большевистскому надругательству над святынями еще не видел мир»[9]… Пожалуй, это первые достаточно правдивые записи о действительной ситуации. Однако ее трагизм заключается в том, что, находясь и действуя под гитлеровской администрацией, и этот митрополит не был свободен в своих высказываниях, которые также использовались в пропагандистских целях. Кстати, ему принадлежит интересная фраза, ставшая заголовком одной из его статей «Сталин не Савл, он не станет Павлом», в которой он писал об иллюзорности надежд на перемену церковной политики в СССР[10].

В первое десятилетие после войны положение Церкви в стране казалось относительно устойчивым. Послевоенное поколение практически не помнит довоенные репрессии. Но зато помнит победу над фашизмом. Даже верующие люди в этот исторический период порой соглашаются с необходимостью жестких методов в управлении государством.

Критика «культа личности» в речах партийных руководителей и официальной печати резко усилилась после июньского пленума ЦК КПСС 1957 г., на котором Хрущеву удалось устранить почти всю верхушку партии, вместе со Сталиным возглавлявшую массовый террор в 30-х гг. В обществе укреплялась уверенность в том, что беззаконные репрессии и террор уже в прошлом, а в жизни утверждаются правовые начала; в церковной среде появилась надежда, что и гонения на Церковь не возобновятся.

Однако хрущевская оттепель вовсе не оправдала этих, да и многих других ожиданий. Важным этапом кампании гонений на Церковь стал состоявшийся в октябре 1961 XXII съезд партии. Он значительно расширил антирелигиозное наступление принятием Программы КПСС, провозгласившей построение коммунизма за 20 лет. Во всех своих докладах и выступлениях на съезде 1-й секретарь ЦК КПСС Никита Хрущев актуализировал задачи борьбы с религией. В казавшееся таким близким коммунистическое общество Церковь никак не вписывалась. Фактически впервые в истории СССР ставилась цель полностью ликвидировать религиозные организации. Именно оттуда известно печально знаменитое обещание Хрущева как музейную редкость показать по телевидению «последнего советского попа»[11]. Удивительно, но церковь не находит поддержки у «властителей дум» Оттепели, у «шестидесятников».

Возможность канонизации святых появилась у церкви лишь в 1988 году. На юбилейном соборе были канонизированы 9 св. угодников Божиих. В 1989 г. был прославлен святитель Тихон, однако в чине Первосвятителя, несмотря на то, что был прежде всего исповедником. Впервые канонизация именно новомучеников совершилась уже после краха СССР, на архиерейском Соборе 1992 года. За год до этого, в марте 1991 года, в журнале “Новый мир” с предисловием прот. Владимира Воробьева впервые в советской печати были опубликованы под собственным именем “Воспоминания” Сергея Фуделя[12]. Должен отметить, это была публикация, которая меняла мировоззрение, и лично для меня церковная жизнь началась именно в 1991 году, можно сказать, после прочтения этих воспоминаний. Настолько сильными и искренними были переживания, описанные исповедником. «Есть вера-обычай, и есть вера-ощущение. Нам всегда удобнее пребывать в первой, каков бы ни был в нас этот обычай — бытовой или рациональный, как у сектантов. Обычай ни к чему духовно трудному не обязывает. Вера-ощущение требует подвига жизни: труда любви и смирения. И только она дает ощущение Церкви, которого в нас так ужасно мало, о котором мы часто даже и не слышали. «Какое там еще ощущение Церкви!» Может быть, это даже какое-то новое раскольничество?

Вот только к этому ощущению реальности святой Церкви, к ощущению ее святого пребывания в истории и вели многих из нас годы тюремной и ссыльной жизни.

Помню одно ноябрьское утро в камере 1922 года. Ноябрьское утро бывает темнее декабрьского, если снег еще не покрывает землю. Это самое одинокое время года, время тоски и природы, и сердца. И в такое утро особенно трудно вставать. Откроешь глаза, и вот — все та же пыльная лампочка, горевшая по правилам всю долгую ночь. В коридоре еще тихо, только где-то внизу хлопнула дверь. Но я вижу, что отец Валентин и отец Василий уже встают, и вдруг стену внутреннего холода пробивает, как луч, теплая победоносная мысль: да ведь сегодня будут служить литургию! Сегодня там, на маленьком столике у окна, опять загорится огонь, и через все стены и холод опять поднимется за всех людей, за всю страдающую землю жестяная тюремная чаша.

«Твоя от Твоих Тебе приносяще о всех и за вся»! У нас нет ничего, кроме этого, но именно в этом больше всего нуждается мир.»

В 90-е годы интерес к теме новомучеников был особенно высок. Это было очень интересное время, когда писались монографии, издавалась книги, обретались Св. Мощи новомучеников, строились и освящались храмы в честь них. Среди изданий тех годов следует отметить целые сборники «Их страданиями очистится Русь.» Подобная литература имела огромный спрос и издавалась практически каждой епархией. В нашей Алматинской епархии такой популярностью пользовались книги «Крест на Красном обрыве» о подвигах новомучеников Казахстанских, составленные Верой Королевой и Валентином Казанцевым, жизнеописания священноисповедника Николая (Могилевского) и преподобноисповедника Севастьяна, старца Карагандинского, и небольшое житие священномученика Пимена Верненского.  Особое значение в означенный период получила книга «Отец Арсений» Редактор-составитель протоиерей Владимир Воробьев сообщает, что это «литературно обработанные свидетельства очевидцев о жизни современного святого-преподобного». Конечно, это собирательный образ, но написанная в простом публицистическом стиле книга выдержала несколько изданий и переведена на английский и греческий языки. Книга стала культовой среди православных верующих. Однако среди ультраправых кругов в русском зарубежье издание было подвергнуто критике. Так, некто Николай Дмитриев в издании Русского общевоинского союза от 19 ноября 2004 г. (Нью-Йорк) пишет о том, что эта книга «несомненная фальшивка, изготовленная в недрах системы КГБ». Тем не менее автор не утруждает себя обосновать логичность подобного вывода.

Постепенное изменение отношения к сталинским репрессиям начало происходить в общественном сознании примерно с начала второго десятилетия XXI века. В чем причины такой «реабилитации» сталинских преступлений? Память о сталинизме в нынешней интерпретации — это почти всегда память о жертвах. О жертвах, но не о преступлении. В качестве памяти о преступлении она не отрефлексирована, и на этот счет консенсуса нет. Дело в немалой степени даже в том, что в правовом смысле массовому сознанию не на что опереться. Нет никакого государственного правового акта, в котором государственный террор был бы назван преступлением. Двух строк в преамбуле к закону 1991 года о реабилитации жертв явно недостаточно. Нет и вызывающих хоть частичное доверие отдельных судебных решений — никаких судебных процессов против участников сталинского террора в новой России не было. К тому же акцент нынешней власти на праздновании Дня Победы в Великой Отечественной Войне, конечно, не безоснователен, но для общества этот аспект совершенно затмевает тему репрессий. В итоге получается удивительный феномен: мне приходилось слышать от православных, притом воцерковленных людей следующую апологию на вопрос о новомучениках: «Да, это столпы веры и благочестия, но осудили их потому, что они вначале выступили против Советской власти, и за это были расстреляны. Вот, к примеру, наш священноисповедник Николай (Могилевский) сначала занимался контрреволюционной деятельностью, саботировал открытие колхозов, создавая «ложные» монастыри, за это был осужден и справедливо отсидел. А потом стал святым»! Примерно на таких позициях совмещают веру и сталинизм довольно значительная часть православных. Любое критическое выражение о Ленине или Сталине принимается в штыки, а его автор объявляется агентом Запада, бандеровцем, ну или другие варианты. Если говорить о церкви, то ключевой фигурой в этом общественном противостоянии разницы оценок, следует признать митрополита Илариона (Алфеева), который в интервью различным изданиям заявил следующее: «Я считаю, что Сталин был чудовищем, духовным уродом, который создал жуткую, античеловеческую систему управления страной, построенную на лжи, насилии и терроре. Он развязал геноцид против народа своей страны и несет личную ответственность за смерть миллионов безвинных людей. В этом плане Сталин вполне сопоставим с Гитлером. Оба они принесли в этот мир столько горя, что никакими военными или политическими успехами нельзя искупить их вину перед человечеством. Нет никакой существенной разницы между Бутовским полигоном и Бухенвальдом, между ГУЛАГом и гитлеровской системой лагерей смерти. И количество жертв сталинских репрессий вполне сопоставимо с нашими потерями в Великой Отечественной войне»[13]. Другой стороной можно назвать известного общественного деятеля, журналиста, А.А. Проханова, — который практически полностью оправдывает исторический путь нашей страны, а репрессии считает вынужденной мерой и аргументирует их необходимость.

Среди причин такового расхождения мнений можно усмотреть и следующее: логика маятника + ассоциативная логика. Сходство с маятником состоит в том, что любые мифы в обществе развиваются по кругу или по дуге, от одного полюса до другого, от положительного смыслообраза чего-то, до отрицательного (об этом писали, каждый по-своему, Клод Леви-Стросс и Я.Э. Голосовкер). В этой связи общество последовательно переживает периоды «сталинизма» и «антисталинизма». Ассоциативная логика состоит в том, что одни идеи комбинируются с другими не логически, а по ассоциативной сцепке. Так, идеологию антисталинизма брали на вооружение перестройщики-квазилибералы, отказавшиеся также от российского патриотизма. Сейчас «на волне» именно патриотизм, и вместе с ним «в сцепке» на подъёме те идеи, которые попирались вместе с ним. Тем более что патриотизм и сталинизм тесно связаны через нашу основную гражданскую религию — культ Победы в Великой Отечественной.

При глубоком анализе данный общественный раскол довольно серьезен и может представлять в будущем определенную угрозу. Прошло четверть века после существования Великой страны, но в обществе так и нет единого осмысления и не проделана работа над ошибками.  Мое личное мнение в том, что нельзя вычеркивать историю свой страны и не стоит в этом плане менять ретроспекции на ассоциации. Прошлое не изменить, и мы должны понять, что в истории каждого общества были как положительные, так и отрицательные моменты. Равным счетом не стоит представлять историю Российской Империи как совершенно положительное и безмятежное время.

В отношении пострадавших за веру Христову, следует вспомнить исторический пример древней Римской Империи. Императоры двух столетий были гонителями христианства. Тем не менее, сохраняя преемство власти, Император Константин своим поведением, в том числе и в устроении первого Вселенского собора, не устраняется и не отрекается от деяний своих предков – предшественников, а действием признает их, исправляя настоящее.

Закончу доклад замечательными словами из стихотворения-песни В.С.Высоцкого:

«…Все взято в трубы, перекрыты краны,

Ночами только воют и скулят.

Что надо? Надо сыпать соль на раны,

Чтоб лучше помнить — пусть они болят!»