12 января, исполняется 160 лет со дня рождения великого русского историка Василия Васильевича Болотова. О нем рассказывает Юрий Иванович Рубан, кандидат исторических наук и кандидат богословия, доцент СПбГУ(1).
Однажды в 1880-е годы на перроне Варшавского вокзала Санкт-Петербурга собралась представительная делегация российских востоковедов. Поезд остановился, клубы пара рассеялись, и все увидели «одну немецкую знаменитость». Оглядев встречающих, тот произнес: «Я отшень хотель говориль из косподин профессор Болотофф, я за то приехаль на Санкт-Петербург. Мне нужна некоторый конзультацион на этиопская хистория». «Вот как! — восхищенно восклицал рассказчик этой истории А. В. Королев (ученик Б. А. Тураева). — А должен вам сказать, что в ученых кругах Болотова знали мало, и вдруг выясняется, что из-за границы к нему ездят консультироваться по истории Эфиопии! Представляете себе, какие были физиономии у многих наших! <…> Ну, потом уж Болотова узнали хорошо».
«Исторические мозоли»
Жизнь этого человека, «любимого детища С.-Петербургской Духовной академии», бедна внешними событиями, а его происхождение — нарочито «простое», не дающее права говорить о семейных научных традициях и прочих генетических преимуществах. Бог словно бы нарочно избрал именно его стать величайшим русским историком Церкви и тем ещё раз напомнить о свободе пророческого дара, как в случае с крестьянином Амосом, ставшим первым в череде великих пророков-писателей.
Василий Васильевич родился в канун памяти Василия Великого(2) и вполне оправдал титул своего святого. Это произошло 31 декабря 1853 (12 января 1854) года в селе Кравотынь Осташковского уезда Тверской губернии, в семье причётника (даже не диакона!) Троицкого собора в Осташкове Василия Тимофеевича, погибшего незадолго до рождения сына. Сирота «Васильюшка», как его называла мать, Мария Ивановна, получил право учебы за казённый счет, окончил 1875 году Тверскую Духовную семинарию и провиденциально поступил именно в Санкт-Петербургскую Духовную академию на церковно-историческое отделение. Здесь он смог вполне реализовать свои интересы, влекшие его «в область истории Христианского Востока в широком смысле (не греческого лишь)» (А. И. Бриллиантов).
Прилежный студент сразу же обратил внимание наставников своими феноменальными способностями, поэтому, когда после смерти профессора И. В. Чельцова (в марте 1878 года) овдовела кафедра церковной истории, то профессор И. Е. Троицкий предложил оставить её вакантной до тех пор, пока третьекурсник Василий Болотов не окончит академию и не защитит магистерскую диссертацию. В ноябре 1879 года молодой доцент Болотов занимает эту кафедру и служит на ней до самой смерти; в 1884 году он получает звание экстраординарного, а в 1896 году, после присвоения ему степени доктора церковной истории honoris causa, — ординарного профессора.
Хотя Болотов и был «затворник», но не мог себе позволить только кабинетный труд. К его эрудиции прибегали высшие церковные власти и светское правительство. С декабря 1892 года он работает в Комиссии по старокатолическому вопросу, а также принимает участие в совершившемся в 1898 году присоединении к Православной Церкви сиро-халдейских несториан. За переводы дипломатической переписки с эфиопских языков он досрочно получил чин действительного статского советника. Признанием ученых заслуг на всероссийском уровне стало избрание его в 1893 году членом-корреспондентом Императорской Академии наук по разряду историко-политических наук. Наконец, в 1899 году Болотов работал в возглавляемой Д. И. Менделеевым Комиссии по реформе календаря, удивляя всех нездоровым цветом своего лица (как у затворника) и своими невероятными для «гуманитария» математическими познаниями.
О Василии Болотове говорили, что он соединял в себе Духовную академию и Университет — богословские знания, питаемые верой, с феноменальной эрудицией в области филологии, источниковедения и вспомогательных исторических дисциплин. По своему научному потенциалу он не уступал «самому» академику Борису Александровичу Тураеву († 1920), знаменитому профессору С.-Петербургского (Петроградского) университета, и мог бы сделать «блестящую карьеру», но предпочел остаться скромным профессором Духовной Академии. Когда Тураев, с которым они вместе занимались эфиопскими литургическими текстами, пригласил его перейти в Университет, то Болотов с присущей ему иронией ответил, что «серьезно собирается ещё в XIX веке умереть и остаться верным сыном XIX столетия». Так и случилось: он скончался в Великую среду, 5 (18) апреля 1900 года и упокоился на Никольском кладбище Александро-Невской лавры. Его последними словами были восклицания: «Как прекрасны последние минуты! Иду ко кресту! Христос идет!».
Врач, осматривавший тело покойного, с удивлением обнаружил у него на левом бедре обширную застарелую мозоль. Потом кто-то вспомнил рассказ Болотова о том, что, работая с огромными древними фолиантами, он «имел обыкновение» упирать их в бедро и «сходу скатывать в тетрадь» необходимые для дальнейшей работы тексты. Мозоли бывают не только у грузчиков и чернорабочих…
Филолог? Историк? Богослов?
Сама История определила своему верному служителю титул «историка» с эпитетом «великий». Это так, ведь он занимал кафедру истории Древней Церкви.
С другой стороны, знакомство со списком хотя бы опубликованных работ Болотова заставляет признать в нем не совсем обычного в нашем понимании «историка-гуманитария». Действительно, он был не сладкоречивым сказителем-популяризатором (как Фредерик Фаррар или А. П. Лебедев), но, напротив, видел свое предназначение в том, чтобы быть «лишь строгим до сухости <…> ученым исследователем», и предназначал свои сочинения «читателям полета самого высокого или пэрам по положению и оружию». При этом он следовал индийской пословице: «Мудреца возможность сократить свои писания на полслога радует больше, чем рождение сына»! (Поэтому он не предполагал к изданию свои великолепные «Лекции», и мы будем вечно благодарны его ученику и преемнику по кафедре А. И. Бриллиантову, выведшему их в свет.) Василий Болотов, по его словам, стремился сказать «что-нибудь новенькое в заезженной всякими пособиями» древней церковной истории и потому основывал свои работы на оригинальных текстах. В плане методологии он принадлежал к плеяде энциклопедистов-филологов в самом широком смысле. «Такой филолог обязывался знать в самом буквальном смысле слова всё – коль скоро всё в принципе может потребоваться для прояснения того или иного текста» (С. С. Аверинцев).
Отсюда — наш понятный восторг, запечатленный длинным перечнем языков, на которых читал Болотов (вплоть до иероглифики и клинописи), и «специальных» вопросов, затронутых с кажущейся непосвященному аристократической небрежностью и разрешенных с олимпийской блистательностью. Для самого же Болотова — это элементарное условие sine qua non работы богослова, желающего понять то, что хотели сказать великие Отцы Церкви, формировавшие догматику эпохи Вселенских соборов. Историк стремится, насколько это возможно, проникнуть в сознание древнего автора, жившего в особом историческом контексте, а не подменять его мысли своими произвольными суждениями. Единственное условие для этого — обращение к языку и культурным традициям изучаемого автора. Болотов недаром подчеркивал, что наше слово «историк» происходит от греческогоистор — то есть «свидетель»! Это юридический термин. Честный историк ставит перед собой цель: «знать как знает свидетель». Историк — «судия», которым управляют факты, а не он ими.
Поэтому невозможно отделить Болотова-богослова от Болотова-историка и филолога, а тем более упрекать его в том, что он — «недостаточно богослов», как делают некоторые представители «публицистической» школы. Для Болотова научный инструментарий — не цель, а средство для реконструкции подлинной церковной жизни, для понимания истории богословской мысли Церкви. Ученый блестяще доказал это уже своей магистерской диссертацией «Учение Оригена о Святой Троице» (1879), которая и «по сей день остается лучшим изложением тринитарных взглядов Оригена» (протоиерей Георгий Флоровский). А чего стоит гениальное в своем лаконизме (как формула Альберта Энштейна) разрешение «проблемы» Filioque уже в его «Лекциях»! «В учении о Святом Духе мы расходимся с латинянами именно в терминологии». Они «удержали старый термин ex substantia и для них исхождение Святого Духа представлялось как actus substantiae. Поэтому для них естественнымбыло требование, чтобы и Сын мыслился как изводящий Святого Духа, ибо существо Отца и Сына — одно и то же (ex utroque, ex Patre Filioque). <…> Таким образом, между нами и латинянами различие заключается в глубине мысли: для нас исхождение Святого Духа есть акт ипостаси, а для латинян — акт существа». Так мог сказать только филолог.
Болотов справедливо считал историю наукой honoris causa и критически оценивал состояние источниковедения своего времени. Поэтому он не стремился построить «стройное вполне законченное здание» (тем более «на песке», как это пытаются делать многие историки-романисты) и сравнивал историка не с архитектором, а скорее с ремесленником, закладывающим прочный фундамент из твердо установленных фактов и событий. В этом он был солидарен со своим современником А. А. Дмитриевским, знаменитым исследователем литургических рукописей, который считал, что современная наука нуждается «в чернорабочих руках, в тружениках, <…> а беловая <…> работа — дело ещё отдаленного будущего». Умерший в 46 лет Василий Болотов был именно таким скромным тружеником…
Б. А. Тураев точно заметил, что Болотов явился в науке как бы «сам по себе», возник без подготовки и ушёл без продолжения. Да, эпоха таких титанов-энциклопедистов прошла, но никто не отменял болотовских принципов научной работы, без соблюдения которых никакая школа — духовная или светская — не может быть действительно «высшей». Но предпринимаются ли попытки на современном уровне восстановить великие традиции, соединить в научном аспекте Духовную академию и Университет? Почему заново установленная более десяти лет назад на надгробии Василия Болотова икона его святого уже обветшала и выглядит как обличение? Риторические ли это вопросы? Ведь чтить память великих предшественников — значит не только посещать их могилы по юбилеям, но, в первую очередь, — продолжать их деяния.
(1) О том, почему мы обратились именно к этому автору, может рассказать небольшой эпизод из его жизни, описанный им самим. Речь идет о годах учебы Юрия Рубана в Ленинградской духовной академии:
«Тогда я был одержим идеей «внести нечто новое в церковно-историческую науку» и бредил именем Василия Васильевича Болотова (1853–1900), великого филолога-ориенталиста и историка Древней Церкви. Его великолепные «Лекции по истории Древней Церкви» и другие работы были моими настольными книгами. Ничего подобного с тех пор не появлялось и, боюсь, уже не появится.
«Владыко, неужели у нас никогда больше не будет Болотовых?!» — горестно вопросил я однажды. «А вот ты, брат Георгий, возьми и стань нашим Болотовым. Я благословляю тебя на это!» — прозвучал неожиданный ответ митрополита Никодима (Ротова). Невыносимым укором звучат с тех пор эти слова мне, рабу лукавому и ленивому, особенно — в День Ангела Василия Васильевича (1/14 января), когда в одиночестве стою у его заснеженной могилы».
(2) Память Василия Великого по юлианскому календарю 1 января (старый Новый год) приходилась в ХIХ веке на 13 января по григорианскому.
По материалам сайта www.psmb.ru
